Свободное время всё дорожает: как отдых стал товаром и сколько мы платим за то, чтобы ничего не делать

— Вот закончу работу, сяду в кресло-качалку…
— А потом?
— А потом начну раскачиваться… 

Что такое ничегонеделание
Говоря формально, «ничегонеделание» — это очень незначительная часть «бюджета времени», — которая остается, когда из времени суток вычитают: время оплачиваемой и неоплачиваемой работы ( по нормативам OECD к ней относят работу по дому, волонтерство, шопинг, заботу о детях), развлечения, хобби, а также время на сон, еду и физиологические потребности.

В силу этой формальной незначительности в соцопросах «ничегонеделание» обычно попадает в раздел «другое» и если представляет интерес для социологов, то чаще всего в контексте или сугубо медицинском (а не симптом ли это), или в контексте педагогическом (потому что бездельники), или в общем «проблемно-исправительном» смысле — как превратить ничегонеделание в делание хоть чего-то полезного.

Тем не менее, рискну заявить, что даже трудоголики время от времени делают это. Потому как интуитивно очевидно: любое напряжение рано или поздно заканчивается расслаблением. И чем сильнее напряжение, тем сильнее будет «откат» и расслабление. Вплоть до полного.

Именуется социологами такое расслабление «пассивным отдыхом» или же прелестным оксюмороном «passive leisure activity». То есть респондент «делает пассивный досуг».

Ключевое слово — activity.

Как пассивный отдых стал активным
В XVIII веке появляется едва ли не самая знаменитая формула Бенджамина Франклина (того самого, который 100 долларов, Декларация независимости и громоотвод), с которой начинается его «Совет молодому торговцу»:

«Запомните, что время — деньги. Тот, кто мог бы зарабатывать десять шиллингов в день своим трудом, а вместо этого полдня гуляет или бездельничает дома, даже если он при этом тратит только шесть пенсов* в день на свои развлечения и безделье, должен учесть не только этот расход, но и считать, что он истратил, а вернее, выбросил на ветер еще пять шиллингов».

*В одном шиллинге 12 пенсов, в фунте стерлингов 20 шиллингов.

Это как раз то самое «протестантское» отношение к праздности, о котором писал Макс Вебер в «Протестантской этике»:

«Жизнь человека чрезвычайно коротка и драгоценна, и она должна быть использована для подтверждения своего призвания. Трата этого времени на светские развлечения, пустую болтовню, роскошь, даже сон, больший по времени, чем необходимо для здоровья… — все это в нравственном отношении совершенно недопустимо».

Корни этого подхода в европейской культуре можно проследить с XVII-XVIII столетий, со времени начала первой промышленной революции.

Заводы и часовые механизмы: как жизнь стали измерять минутами
Появляются мануфактуры и фабрики; складываются социальные технологии, когда сравнительно большие группы людей начинают одновременно жить и работать по одинаковым алгоритмам. Например, начинать и заканчивать работу. Например, учиться (классно-урочная система начала массово внедряться как раз на рубеже XVIII века).

Интересно, что появление газового освещения в первой трети XIV века сделало возможным технологизировать круглосуточную работу, в том числе посменно. Эту историю хорошо отражают… продажи карманных часов (инструмента синхронизации человека с навязанным ему общественным ритмом).

Карманные часы известны в Европе чуть ли не с конца XV века, но вот минутная стрелка появилась на них к началу промышленной революции, а их массовое производство началось только с середины XIX (рабочим инструментом они были, например, у кондукторов в поездах, телеграфистов, репортеров и т.п).
До конца XIX века они были сравнительно дорогом удовольствием, доступным только хорошо оплачиваемым сотрудникам: судя по американским каталогам, в 1880-х самые дешевые карманные часы стоили около $10 (в среднем $25), однако к концу века цены снизились до $7 в среднем (для сравнения, будильник можно было купить за $1,5), а в начале XX века при тех же средних ценах в каталогах появляются «часы для мальчиков» за вполне доступные $2,75.

Как разумный отдых стал частью эффективной работы
Важно заметить, что разговоры о каком-либо исследовании «рабочего времени» (с целью последующей оптимизации) касаются прежде всего рабочего времени людей наемного труда. И здесь — парадокс: говоря о продолжительности рабочего дня, до самого конца XIX века никто не задавался вопросом о содержании (и уж тем более качестве) внерабочего времени.

Говорили о различных бытовых вопросах, о гигиене — да. О печном отоплении, об устройстве водопровода и канализации, о пожарной безопасности, о вреде пьянства — да. О досуге как качественно другом времени жизни — нет.
Так было до конца XIX века, когда в Европе и России почти одновременно появляется тема «разумных развлечений», когда промышленники осознали, что хорошо работает тот, кто не только здоров, но и хорошо отдыхает. И начали вкладываться в организацию «народных домов», где можно было, как писали в специальном обзоре:

«наполнить досуг рабочего человека ободряющими впечатлениями, дающими ему отдых от скорбных забот о хлебе, и расширить его кругозор знаниями, облегчающими заботы».

Строили специальные здания (некоторые «дома», как в Париже и С.-Петербурге, были форменными дворцами); в числе попечителей «народных домов» значились не только промышленники, но и университетская профессура и даже члены правящих династий.

О качестве — удобстве труда и отдыха (эргономике) заговорили существенно позже, уже в самом начале ХХ века, когда появилась инженерная («индустриальная») психология, когда появились работы Фредерика Тейлора о «научном менеджменте» и эффективности труда.
«Тейлоризм» на фоне конструктивизма 1920-х с его «культом машины» породил «культ продуктивности» (первые «эффективные менеджеры» были по своему мышлению начальниками цехов, целью которых была высшая производительность при минимальных затратах на единицу продукта). Именно тогда появляется представление о человеке-«винтике» эффективно работающей системы.

Свободное время как экономическая проблема
В 20-е годы уже вовсю работают конвейеры, складывается производственная и финансовая кооперация, уже есть серьезная механизация труда и появляются идеи автоматизации производства. Домашние устройства тоже уже есть: электрическая стиральная машина и электрический пылесос — 1908, полотер — 1914, посудомоечная машина для домашнего использования появится в 1924; другое дело, что они дорогие и в качестве luxury доступны только «праздному классу», о котором писал Торнстейн Веблен.

Именно тогда досуг попадает в поле зрения экономистов. Джон Кейнс (тот самый, один из основателей «макроэкономики») в 1930-м предсказывает, например, что рост продуктивности в ближайшие 100 лет приведет к резкому увеличению свободного времени, с достаточно серьезными последствиями для экономики.
Логика сравнительно простая: производство механизируется — у людей появляется больше свободного времени — вокруг этого свободного времени нарастают услуги в области досуга — и в какой-то момент далее сложится опасное равновесие, когда источником богатства в равной мере станут и производство и сфера услуг. А дальше…

Перекос в сферу производства чреват вытеснением человека из производственных цепочек (о чем позже будут предупреждать «неолуддиты» и антимодернисты вроде Льюиса Мамфорда и Жака Эллюля). Перекос в сторону сферы услуг чреват индустриализацией этой сферы, если с перепроизводством товаров, обслуживающих эти услуги, еще можно справиться, то само производство тоже начнет вытеснять человека из производственных цепочек.

Проблема в том, что системное перераспределение рабочей силы создаст серьезнейшие проблемы с выбором приложения сил у нескольких будущих поколений (и безработица — не самое опасное из последствий).

Впрочем, всё это о том, как «делать». О том, как «не делать» (отдыхая, например), всерьез заговорили уже после Второй мировой.

Экономика досуга: как подсчитали доход от свободного времени

Юридическое закрепление права на досуг
Уже в 1948 году Всемирная декларация прав человека в статье 24 установила: «Каждый человек имеет право на отдых и досуг, включая право на разумное ограничение рабочего дня и на оплачиваемый периодический отпуск». Право на отдых, таким образом, признано как фактор политический, и, следовательно, подлежащий контролю и регулированию. В известных пределах.

В 1950-х начинается «экономика досуга», и именно тогда впервые всерьез обратили внимание на «самозанятых» (бизнесменов, ремесленников, фрилансеров), для которых граница работы и досуга зачастую весьма условна.

Примерно тогда же заговорили о «стандартах жизни»: выяснили, что стандартная рабочая неделя с 1850 уменьшилась с 80 до 40 часов, при том, что если в 1850 средний рабочий создавал за час на 34 цента, то в 1950 почти в 7 раз больше. Иными словами, деньги есть, на что их тратить?

Американский экономист Дж.Соул в 1957-м привел цифры статистики 1950-го: на проведение отпуска в путешествиях американцы потратили около $12 млрд; 85 % путешествий совершалось на автомобилях (а это 66 млн. человек, оценим продажи автомобилей). Порядка $3,5 млрд было потрачено только на товары и услуги для отдыха. В 1952-м было продано 34 млн любительских фотокамер и на $60 млн товаров для домашнего рукоделия (те самые хобби do-it-yourself).

В 1960-х досуг — вполне себе тема и для экономистов, и для социологов. Среди экономистов первый — Гэри Бейкер, который в это время пишет работы о распределении времени и «человеческом капитале», за которые потом получит Нобелевскую премию (одна из важных мыслей у него — досуг можно использовать для образования с целью увеличения стоимости собственного «человеческого капитала»). Среди социологов первый — Жоффр Дюмазедье, который, собственно, книгой «Цивилизация досуга» (1962) и открыл эту тему в социологическом смысле.

Главное, по Дюмазедье: досуг по привлекательности превзошел труд (люди готовы меньше зарабатывать); досуг — уже давно не «приложение» к труду и вполне самодостаточен («независимая переменная») — как следствие, «цивилизация досуга» уже наступила.

Еще одна важная тема 1960-х: старики и собес в экономическом изменении. Было подсчитано, что с 1900 до 60 года ожидаемая продолжительность жизни мужчин увеличилась на 18 лет (до 67 лет в среднем), а следовательно, и ожидаемая «рабочая жизнь» тоже выросла — на 9 лет, с 32 до 41 года. Появились теории об увеличении возраста выхода на пенсию и теории о том, чем правильно занять людей предпенсионного и пенсионного возраста.

Помимо всего прочего, там было очень любопытное предложение перенести механизм годового отпуска (sabbatical), известного в преподавательской практике с 1880-х, на «пред-пенсионных» сотрудников (с целью чтобы они использовали этот год с пользой, например, для планирования, переобучения и т.д.)

В 1963-м это попробовали внедрить в сталелитейную промышленность — без особого успеха — но вот совпадение: как раз тогда возникает «дистанционное образование». В начале 70-х откроются британский Открытый университет, Открытый университет Израиля, за которыми в последуют и другие, занимающиеся уже и сугубо профессиональной переподготовкой.

Тайм-менеджмент и размывание границ досуга и работы
В 1970-х — точнее, в 1972-73 рождается тайм-менеджмент, и тогда же Майкл Янг и Питер Вильмотт в книге «Симметричная семья» предсказали не только «симметричность» социальных ролей в семье, но и размывание (из-за нарастания роли «фриланса») работы и досуга до «в основном работы» и «в основном досуга».

В конце 80-х — начала 90-х это «в основном» станет едва ли не главным в концепциях «развития креативности» (например, «социальное исключение» и маргинализация в силу выбрасывания из «постоянной занятости» неизбежно должно привести к увеличению досуга, который можно и нужно использовать для развития собственной креативности и производства «культурного продукта»). Как раз на подходе «креативный класс» и «креативные индустрии» (они же «культурные», они же, что характерно, «copyright-based»-индустрии).

В 1994 году Пьер Бурдьё выступает с концепцией «символического капитала», суть которой, если несколько упростить, в том, что это своего рода «портфолио репутации» — список признанных достижений и статусов, список нематериальных активов (те же знания и умения, «компетенции», личные связи, опыт), которые вполне успешно могут быть конвертированы в политическое влияние, в деньги (например, зарплату) или особые условия работы — например, свободный график труда и отдыха.

В «креативной» (она же «пост-индустриальная) экономике выбор, разумеется, должен делаться в пользу увеличения личного и общественного «человеческого капитала», прежде всего символического. Достигшие определенной величины символического капитала получают преимущества при монетизации или право выбора особых условий — об этом говорить не принято, но именно это подразумевается, когда человек получает сертификат о том, что он «успешно конкурировал».

Важно здесь вот что: концепция «символического капитала» позволяет аккуратно и ненавязчиво превратить жизнь в целом в «work and life» — в «жизни» ты нарабатываешь символический капитал, в «работе» ты его конвертируешь и монетизируешь.
Если кто не узнал — наработка символического капитала и есть наработка пресловутых «компетенций», в которых, как точно заметили в «Новом духе капитализма» Люк Болтански и Эв Кьяпелло, «исчезает различие между качествами личности и свойствами его рабочей силы».

Иными словами: всё время, свободное от работы, человек должен использовать для наработки символического капитала, что, в свою очередь, улучшит в будущем его «качество жизни».
Это самое «качество жизни» сейчас рассматривается как work and life balance с четко прослеживаемой мыслью, что наиболее эффективным использованием нерабочего времени будет самообучение или повышение символического капитала своей семьи и детей (к слову, этот самый «баланс» с 2011 года входит как один из параметров в «Индекс лучшей жизни» OECD).

И вот тут концепция «компетенций» вступает в противоречие с концепцией privacy: ведь право и возможность «ничего не делать» — это не просто личное дело (точнее, безделье). Это та часть privacy, которая и должна ускользать от контроля, регулирования и всяческих маркетинговых воздействий, в том числе на темы «активного» или «полезного» досуга.

Впрочем, боюсь, privacy проигрывает. По крайней мере, среди «миллениалов» (рожденных между началом 1980-х и концом 1990-х). В 2015-м более 80% американцев ложились спать со смартфоном в руках или держали его поблизости (данные Ipsos). В прошлом году 46% американских миллениалов проверяли свой телефон минимум 20 раз в день, 41% не выпускали из рук, 53% без телефона испытывали как минимум беспокойство (KDM). Что же до «поколения Z» (они же true digital natives) — четверть из них имели смартфон до того как им исполнилось 10 лет (и в телефоне они 10+ часов в день), причем, что характерно, треть сидит в телефоне каждую ночь.

Складывается навязчивое впечатление, что «мобилизация» и разнообразные приложения на все случаи жизни специально придуманы, чтобы у человека и вовсе не осталось никакого времени для ничегонеделания…И ведь действительно, прогресс не удержать, надо идти в ногу с прогрессом….

Интересно, что с ними/нами будет, если на сутки отключить интернет?

Впрочем, я отвлекся.

Что такое «не делать ничего»
То, что мы называем «отдыхом» — а если точнее, то вообще индивидуальный ритм смены расслабления и напряжения, — это во многом поведенческие автоматизмы, или, если угодно, «фоновые практики», которые становятся заметными только в случае нарушения поведенческих алгоритмов, когда «что-то пошло не так» и когда непонятно, как поступать в ответ на чьи-то поступки (как бы сказал Бурдьё, — когда «сбиваются диспозиции»).

Проделаем мысленный эксперимент: представим себе человека, который сидит, например, на стуле. Просто сидит, неподвижная поза. Пусть это будет фотография; и вот вопрос: в момент съемки человек сидит, — будет ли он так же сидеть и дальше? Иными словами: если он ничего не делает — будет ли он ничего не делать и в следующий момент? И если да, то почему?

Например: студент, юноша, день. Если он останется неподвижен, то почему? Усталость, влюбленность, депрессия, лень? Или вот: женщина средних лет, светлый вечер. Ей «просто» хочется ничего не делать или это усталость? Или вот: мужчина и ночь: что это? прокрастинация? Бессонница? Размышление о том, что текущий «рабочий проект» рано или поздно закончится и уже сейчас пора думать о следующем?

Здесь как раз важна объяснительная модель, в силу которой мы, как говорят социологи, на уровне «общего знания», приписываем человеку своего рода «естественное право» ничего не делать. Оправдание для ничегонеделания: та самая атрибуция со всеми ее «фундаментальными ошибками» объяснений, исходя из внутренних диспозиций или из внешних причин.

Вот наш юноша из эксперимента: он ведь студент, днем студенты учатся — почему же он сидит — а выражение лица у него какое? Может, он думает (а это как раз вписывается в «общее знание» о студенте). Вот женщина: для вывода недостаточно информации: где она сидит, как одета, что вокруг, опять же выражение лица. Куда смотрит. А может, это постановочное фото, и ей нужно сидеть в этой позе. Вот мужчина — и снова недостаточно информации: почему не спит, ночь ведь… Впрочем «они сидят, потому что они так хотят» — это тоже может быть достаточным основанием, так сказать, признания права личности вести себя не так, как ожидает общество.

Но возьмем еще раз наших троих персонажей и сменим оптику: теперь мы знаем, что все они — художники. И картина разительно меняется: этого достаточно само по себе, художникам можно «просто сидеть». Не объясняя, почему.

Точно так же можно «просто» сидеть артисту, сумасшедшему, поэту, священнику. Потому, прежде всего, что это внешнее бездействие — признак легитимных, признаваемых обществом, внутренних состояний. Признается, что эти люди — вне схем «массового производства»; это такой «обломок» эпохи романтизма, объясняющий «непостижимостью» природу творчества, чудес и безумия.
И еще раз сменим оптику: дополним наш эксперимент ролями «больших боссов» (руководители корпораций, короли, президенты, военачальники, их дети) — им тоже можно сидеть «без объяснений». Во-первых, потому что «короли не оправдываются», а во-вторых, потому что вместо них работают другие. Еще имеют право «просто сидеть» — заслужившие свой отдых какими-либо подвигами или исключительными поступками.

Они все ничего не делают, потому что свободны от социального принуждения «делать полезное». Полезный труд, полезные образ жизни, еда, секс, разговоры…

Еще раз: свобода.

Свобода в личное, заведомо свободное от любой работы время.

Свобода ничего не делать.

Выключить телефон и лечь на диван.

Можно, конечно, сказать, что лежа на диване, я потребляю «диванное благо» — и с учетом амортизации «среднего дивана» вывести, что средний срок службы дивана для человека, работающего с 9 до 18 пять дней в неделю составит 10 лет.
Собственно, из подобных расчетов формируются «нормативные потребительские бюджеты», которые используются при определении минимальной потребительской корзины и минимального размера оплаты труда (такой обломок тейлоризма в чистом виде).

Ладно диван, — можно уйти в природу и лежать под деревом. Так ведь найдется бухгалтер, который подсчитает стоимость восстановления травяного покрова в пересчете на условно-усредненную человеко-единицу…

Можно попытаться сбежать еще дальше от всевидящей статистики — где-то здесь прорезается тема «дауншифтинга», но это тема уже совсем другого разговора.

Ничегонеделание под угрозой монетизации
В Южной Корее проводят соревнования в ничегонеделании — там надо неподвижно сидеть полтора часа. И ничего не делать. Фокус в том, что акцент здесь не на слове «ничего», а на «делать»: за проверку телефонов, сон, смех, попытки поговорить, петь или танцевать — за это могут дисквалифицировать.

Так что это как раз «делать ничего» — следует сказать спасибо культуре new age, сначала принесшей в европейский мозг представление о медитации (классический буддизм: медитация в неподвижности), а затем в 70-е, «дзен-буддистское» представление о том, что любая деятельность может быть медитацией.
Ну а позже, уже в 80-е, к делу подключились психотерапевты: начиная с гештальт- и телесноориентированной до трансперсональной включительно. Именно тогда сложился своеобразный коктейль, названный Карлом Седестрёмом и Андре Спайсером «wellness syndrome», в основе которого простенькая аксиома: человек, который чувствует себя хорошо — хороший человек, а кто чувствует себя плохо — тот плохой.

И вывод: wellness (здоровый образ жизни) есть моральный долг каждого разумного человека.
Понятное дело, что стресс, депрессии, выгорания, плохие новости 24/7, смена климата, проблемы со сном и отвратительные взаимоотношения. Понятно, что йога, медитация и «осознанность» (mindfulness) — самое лучшее оружие.

Как говорится, «на вкус и цвет», но как прикажете относиться к рынку Global wellness с объемом продаж на 3,5 триллиона евро? А как относиться к американскому рынку медитаций, который два года назад оценивали в $1.2 млрд? А как насчет $32 млн, потраченных только в Appstore в прошлом году на mindfulness-приложения?
Так ведь удобно: вместо $50 в среднем за сеанс психотерапии раз в неделю — $15 месячной подписки на приложение. 10 минут оздоровления в удобное время, и… уплочено.

Только вот это все опять про «делать ничего».

Ничегонеделание или «Всё сложно»
Как наиболее приватная из всех форм досуга, оно (ничегонеделание) известно социологам и антропологам только из самоотчетов и сравнительно редких опросов и интервью. Сказать, что на самом деле происходит, когда человек считает, что он «ничего не делает», пока достоверно не удается.

Во-первых, и в главных, мешает концепция «информированного согласия» — даже если найдутся люди, согласные с временной утратой приватности, сам факт того, что они «информированно» знают, что за ними наблюдают, может серьезно исказить результаты (как раз тот случай, когда само наличие наблюдателя искажает результат наблюдения).

А во-вторых, даже если и получится узнать что-то достоверное на поведенческом уровне, невозможно — при современном уровне развития технологий — достоверно узнать, что в момент физического бездействия происходит в сознании испытуемого.

Та еще головная боль для когнитивистов и нейропсихологов, но — тема открыта, и тема интереснейшая. Особенно в свете предсказаний о массовой потере рабочих мест из-за роботизации труда. 

knife.media